Лермонтова. Это понятно: каждому хочется знать, каков он был в жизни, дополнить новой чертой его облик. Поэтому все так охотно, с готовностью, от души вызываются помочь, когда речь идет о новом портрете Лермонтова.
В комнате, куда привели нас, портрет положили на столик с укрепленной над ним лампой вроде кварцевой, какие бывают в госпиталях и в больницах. Но через ее светофильтры проходят одни только ультрафиолетовые лучи.
Задвинули плотно шторы, включили рубильник. Портрет засветился, словно в лиловом тумане. Краски потухли, исчезли тени, и вижу: уже не произведение искусства лежит предо мною, а грубо размалеванный холст. Бьют в глаза изъяны и шероховатости грунта. Проступили незаметные раньше трещины, царапины, след от удара гвоздем, рваная рана, зашитая Слоевым…
– Это вам не рентген, – замечает Татьяна Алексеевна шепотом.
– Вижу, – отвечаю я ей.
– А полосы видите под шинелью?
– Вижу.
– Под сюртуком и впрямь что-то просвечивает, – говорит Татьяна Алексеевна вполголоса.
– По-моему, не просвечивает.
– Вы слепой! Неужели не видите? Пониже воротника безусловно просвечивает.
– Нет, не просвечивает.
– Да ну вас! – Татьяна Алексеевна сердится. – Неужели же вам не кажется, что там нарисован другой мундир?
– К сожалению, не кажется.
– Мне уже тоже не кажется! – со вздохом соглашается Татьяна Алексеевна.
Работники лаборатории разглядывают каждый сантиметр холста, поворачивают портрет, делятся мнениями.
– Как ни жаль, – говорят, – а существенных изменений или каких-нибудь незаметных для глаза надписей на полотне этим способом обнаружить не удается, и мундира там тоже нету. Видны только какие-то небольшие поправки.
– Ничего у него там нет, – соглашается Татьяна Алексеевна и с гордостью добавляет: – Предупреждала я вас, что все будет видно как на ладошке! Прямо замечательные лучи!
А криминалисты смеются:
– Есть еще инфракрасные…
Глаза художника
Написанное карандашом письмо при помощи инфракрасных лучей можно прочесть, не раскрывая конверта. Это потому, что бумага для инфракрасных лучей полупрозрачна. А сквозь карандаш они не проходят. Документ, залитый кровью или чернилами, в свете инфракрасных лучей читается совершенно свободно, потому что лучи проходят сквозь кровь и чернила и натыкаются на типографскую краску. Благодаря этому свойству самые ловкие махинации – подделки, подчистки, поправки на деловых бумагах, на облигациях, в денежных ведомостях – инфракрасные лучи, можно сказать, видят почти насквозь.
Если бы в составе красок, которыми написан портрет, оказались краски, не прозрачные для инфракрасных лучей, то тайна мундира была бы раскрыта.
Портрет сфотографировали в инфракрасных лучах и с лицевой стороны, и с обратной.
Но и этим способом ничего невидимого так и не увидали.
Не оправдались мои расчеты! А между тем, кажется мне, способ доказать, что это лермонтовский портрет, один: обнаружить у него другой мундир под этим мундиром.
«Э, – думаю, – лучи лучами, а это – искусство. Здесь нужен живой человек. Посоветуюсь с Кориным. Это художник замечательного таланта, тончайшего вкуса, глаз у него острый. Поможет!»
Позвонил ему, попросил зайти в Литературный музей.
Встретились. Привел его к портрету.
– Вот, – говорю, – Павел Дмитриевич, хочу услышать ваше мнение: может ли тут оказаться под мундиром другой мундир или нет? Ни рентген, ни ультрафиолетовые лучи, ни лучи инфракрасные ничего не показывают.
– А что вы хотите узнать? – тихим голосом и неторопливо спрашивает Корин.
– Хочу установить, кто изображен на портрете.
– Так, мне кажется, это довольно ясно: Лермонтов, очевидно?
– Позвольте, как вы узнали?
– По лицу узнаю: похож! А по-вашему, кто это?
– И по-моему, тоже Лермонтов.
– Так в чем же дело?
– Дело в том, что у меня нет доказательств.
– Как же нет! Главное доказательство – сходство.
– Но ведь сходство – не документ!
– Так вы же не спрашиваете документы у своих знакомых, прежде чем поздороваться с ними, – так узнаёте! – улыбается Корин.
– Верно! Но согласитесь, Павел Дмитриевич, – отвечаю, – сходство можно оспаривать. Есть люди, которые с вами и со мной не согласны. Считают, что не похож.
– Как же так – не похож? – недоумевает Корин. – Овал, пропорции, черты лица – лермонтовские. Писано с натуры. В хорошей манере. В тридцатых годах. Мастер безусловно очень умелый. А почему, собственно, вас интересует, есть ли другой мундир?
– Да этот мундир не подходит.
– Ах, вот что! Понятно! Но, к сожалению, вмешательства чужой кисти здесь нет, – озабоченно говорит Корин. – Снизу кое-где видны мелкие авторские поправочки. И все. Расчищать портрет незачем. Вы его только испортите.
– Что же вы посоветуете?
– Поищите другой способ утвердиться в вашей точке зрения. Такой способ, мне кажется, должен существовать. Идите от лица, от сходства. У меня лично оно сомнений не вызывает.
Вторая специальность
В то время, когда я еще жил в Ленинграде и работал в Пушкинском доме, сдружился я с Павлом Павловичем Щеголевым. Его давно уже нет на свете. Он умер еще в тридцать шестом году.
Это был молодой профессор, очень талантливый историк, человек великолепно образованный, острый.
У него я познакомился с его другом – известным юристом, профессором Ленинградского университета Яковом Ивановичем Давидовичем, большим знатоком трудового законодательства.
Сидя в кабинете у Щеголева, я не раз бывал свидетелем необыкновенной игры двух друзей. Яков Иванович еще в передней, еще потирает руки с мороза, а Пал Палыч уже посылает ему свой первый вопрос:
– Не скажете ли вы, дорогой Яков Иванович, какого цвета были выпушки на обшлагах колета лейб-гвардии Кирасирского ее величества полка?
– Простите, Пал Палыч, это детский вопросик, – снисходительно усмехается Яков Иванович, входя в комнату и раскланиваясь. – Что выпушки в Кирасирском полку были светло-синие, известно буквально каждому. А вас, в свою очередь, дорогой Пал Палыч, я попрошу назвать цвет ментика Павлоградского гусарского полка, в котором служил Николай Ростов.
– Зеленый, – отвечает ему Пал Палыч. – А султаны в лейб-гвардии Финляндском?
– Черные!
– Ответьте мне, дорогой Яков Иванович, – снова обращается к нему Пал Палыч, – в каком году сформирован Литовский лейб-гвардии полк?
– Если мне не изменяет память, в тысяча восемьсот одиннадцатом.
– А в каких боях он участвовал?
– Бородино, Бауцен, Дрезден, Кульм, Лейпциг. Я называю только те сражения, в которых он отличился. Я не сказал еще, что этот полк в числе первых вошел в Париж.
– Яков Иваныч, этого, кроме вас, никто не помнит! Вы гигант! Вы колоссальный человек! – восхищается Пал Палыч.
По правде сказать, эти восторги были мне недоступны.
